понесла во двор, на заднее крыльцо. Дождь уже кончился. Она положила цветную кучу прямо на крыльцо и решила пойти за Вассой, чтобы та отобрала что ей нужно.

Она отворила калитку и сразу увидела, что в почтовом ящике что-то белеет. Не газета. Газета всегда торчит из щели. Да в выходной и не носят газеты. Что же это тогда? Повестка? Но куда? Какая? А сердце молотило мелко и часто. Она давно не ждала писем ниоткуда. Но белая полоска в ящике… Что она могла значить? Да мало ли что… счет какой-нибудь.

А сама уже бежала за ключом.

Из дома шла медленно: поняла, что это госстрах просит ее застраховать жизнь. Ее драгоценную жизнь.

Но это было письмо.

Обратный адрес — город Владимир. Кто же там? Князева А. С. Неужели у матери была родственница, а она не знала до сей поры? И вдруг мощно сдавило горло догадка: Августа! Августа Князева.

Едва добрела до дома. Прошла в спальню, накапала пахучих капель, приняла их и только потом, сев на кровать, вскрыла письмо.

«Здравствуйте, Ирена Афанасьевна! Мне из Иркутска переслали ваши письма. Долго думала я над ними. Многое вспомнила. Долго думала, отвечать мне вам или нет. Потом решила, что не имею права молчать, потому что Женя был ваш сын, а мой Жека — сын Жени. Так что начала я готовить Жеку, рассказала ему, что жива его бабушка. Он весь прямо загорелся от моих рассказов. Ждет не дождется вас теперь увидеть. Он копия Женя. Сейчас не могу прислать его карточку. Сходим как-нибудь, снимемся. До свидания. Августа».

Ирена машинально перевернула письмо и увидела на обороте детские приплясывающие буквы:

«Здравствуй, бабушка. Я очень рад, что ты нашлась. Приезжай к нам в гости. У меня есть суслик, звать его Пацан, он очень смелый, прыгает со стола на пол. Приезжай, он тебе понравится. Твой внук Женя».

— Господи, — потрясенно сказала Ирена, — надо же, а я чуть платье клетчатое не выбросила. Из него же отличная рубашка Жене получится. Вот дура!

И она заплакала, громко всхлипывая, шмыгая носом и отирая ладонью со щек быстрые слезы. Так, как плакалось только в юности.

Долгая дорога домой

Я речь повел о том не оттого,

Что просто захотелось вспомнить детство,

А потому, что лишь через него

Я в силах в быль великую вглядеться.

Вл. Соколов

естнадцатого августа 1980 года я сошла на станции Свеча. Не хватало ровно одного года и одного месяца, чтобы я могла сказать: «Как сорок лет назад».

Я ехала по разбитой тракторами и машинами дороге в село Круглыжи и вспоминала, как ехали мы по ней тогда, в сорок первом году. Вернее, ехала тихая лошадка с почтой, везла наши скудные пожитки, а мы шли пешком и время от времени подсаживались на телегу. Дорога была сухая, гораздо у́же, чем теперешняя. Возница рассказывал о людях, проживающих там, говорил, что скоро уезжает на лесозаготовки, что в селе мало осталось мужиков, совсем мало — лошадей.

Сейчас я ехала в кузове грузовой машины, которая возила сливки на молокозавод. Из-за распутицы совхозный автобус не ходил. И в открытый кузов набралось человек пятнадцать. В основном мужчин. Ехали, подпрыгивая на ухабах, смеялись, а когда уж очень чувствительно подбрасывало на импровизированных сиденьях из бидонов и досок, возмущались, — правда, как-то привычно возмущались, — что никак не наладят дорогу.

…Проехали Юферята — деревню Толи Юферева, моего одноклассника. Здесь я однажды, возвращаясь из Свечи, нечаянно попала в дом его матери. Я поняла это, когда начала писать письмо под ее диктовку в армию Толе. «Корову уже не доим», — писала я слова Толиной матери. Тут же добавляла от себя: «А ты напрасно на меня обиделся тогда». «Огород под картошку уже весь вскопала». «А по военному делу у нас новый учитель — демобилизованный лейтенант».

Проехали Мулы — сюда мы однажды с Надей Скутиной ходили на вечерку. Постояли на пороге тесной избы, посмотрели, как пытаются веселиться девушки-перестарки…

— Скоро льнозавод.

— Да его давно уже нет. И лен теперь не ро́стим.

— Значит, я масла льняного не попробую?

— Не попробуете. Льняное масло теперь в техническую промышленность идет.

Все присутствующие в машине загорелись, пытаясь вместе со мной отыскать старые приметы.

— А в каком вы доме жили? — спросил один мужчина.

— У Кати, за клубом, над рекой.

— У Кати Молодцовой? — спросил мужчина.

Молодцова! Я совсем забыла ее фамилию.

— Так я тоже в этом доме жил. У Кати эвакуированный парнишка был, со мной учился, — Коля.

— Это мой брат.

Мужчина долго, с какой-то, я бы сказала, доброй нежностью смотрел на меня. Пытался ли он связать меня теперешнюю с той сестрой Коли, которую должен был тоже вспомнить, или просто, глядя на меня, вспоминал то время…

Скоро будет мельница и за ней мост. Я встала. Мельницы не было.

— А где мельница?

— А вон на ее месте магазин стоит.

И правда, я увидела серое кирпичное строение. Я не узнавала местности: какие-то дома, вроде бы их тут раньше не было.

А машина вдруг остановилась.

— Здесь центр совхоза, — сказали мне. — Выходите.

— Да нет, я в Круглыжи.

— Это тоже Круглыжи. Поселок Мирный. Здесь переночуете. Есть у вас там в селе кто знакомые?

— Нет… То есть не знаю. Наверное, никого нет.

— Ну так выходите. Здесь правление, есть комната для приезжих.

Мне так мечталось въехать в село по-старому. Но что было делать? На ночь глядя, ни к кому… Утешила себя, что завтра пойду в село пешком. Мост, я видела, стоял на старом месте. Видела дома, очень большие деревья. Тогда они не были такими большими…

Правление было закрыто. Какая-то женщина посоветовала мне пойти к директору совхоза Михаилу Серафимовичу Киселеву. Показала его дом.

Директора, хоть было уже восемь вечера, темнело, дома еще не было. Хозяйка, сын директора и его молодая беременная жена встретили меня, незнакомую, чужую, приветливо и сразу повели в только что истопленную баню. Недавно срубленная, она вся пропахла смоленым духом сосны. Потом к этому примешался запах березового веника. Я сидела на чисто струганной белой лавке и блаженствовала, согреваясь. Хозяйка приоткрыла дверь, села на пороге, так ей было жарко, а я не чувствовала жары, до озноба промерзла на верху машины.

Наверное, баня и спасла меня от простуды.

Михаил Серафимович